Маг в законе. Том 2 - Страница 53

Или того, что они ответят "нет"?

…И почему перед глазами у тебя стоят не они, не ваши с Рашелью крестники, чья судьба сейчас брошена на весы, — а княжна Тамара, которая все еще стоит ТАМ, вопреки всему продолжая держать в жгучем пламени свой маленький кулачок со сжатым в нем Договором?!

Одна.

КУШ ПОД КАРТОЙ

Не передвигай межи давней, которую провели отцы твои.

Книга притчей Соломоновых

— …кой это сучий сын ломится на ночь глядя? Кого лихоманка носит, хай ему бы чирей поразносило во всю щеку! Та разве ж честный человек шастает в потемках — небось, голодранец, лодырцюга, триста чертей ему в печенки!..

— Ох, Остапе, и горазд же ты браниться! важно! ей-богу, важно! Отворяй! кума голодранцем ругаешь?! Я это, я, Демид Голопупенко, урядник ваш.

— Звиняй, куме, не признал! зараз одчиню, коржи-бублики… Катерина, дурна баба! тащи горилку, заедки на стол ставь — кум у гости, хай им грець, приехали!..

В хате скрипнула дверь, зашлепали к воротам торопливые шаги. Где-то на другом конце села лениво брехали собаки. Завозился в конуре Бровко, звякнул цепью, потянул носом воздух — однако выбираться наружу не стал, и гавкать раздумал: признал хозяйского кума. Не в первый раз урядник к голове наведывается, свой в доску; чего ж зря песью глотку драть?

Грюкнул отпираемый засов.

— Шо ж ты так, затемно? а, Демид Фомич?

— Да пока добрался, по вашим буеракам… Слух пошел: чудная история приключилась у вас вчера. Решил завернуть.

— Шо да, то да… Проходь до хаты. Сядем, повечеряем, горилочкой душу ополоснем! а там и расскажу, из первых рук! наипервейших! Страху, страху-то натерпелся, коржи-бублики! не поверишь…

Вновь шаги: от ворот обратно к хате. Только теперь уж слышно: двое идут, один босыми ногами шлепает, у другого сапоги каблуками стучат, шпорами призвякивают. Скрипнула, затворяясь, дверь. Затеплилось желтым светом окошко. Тишина. Даже собаки на околице брехать перестали — надоело, видать.

Спит село Цвиркуны, третий сон видит; только в доме у сельского головы не спят.

Не поздновато ли для вечери? а, кумовья?

Что скажете?

* * *

— …от я тебе и говорю: ясны очи замутили! Морок, трясця ихней матери, наслали! Я аж взвился: Мыкола-угодник! не мажонка-чертяку! моего Грицька топчут! А с дурня ведь станется — сунуться в халепу! знаешь ведь безголового…

— Ох, грехи наши!.. — тяжко вздохнул дородный урядник. Набуровил от расстройства чувств еще полстакана варенухи, благо четвертная бутыль стояла рядом; распушил пегие усищи. — Большие дети — большие беды! твой, мой — чисто оболтусы! лайдаки! И в кого уродились-то, бестолочь?!

Демид Фомич одним махом опрокинул хмельное в глотку. Крякнул, смахнул выступившую слезу; захрустел свежей луковицей. Забив первый смак, отломил краюху хлеба, потянулся за ломтем сала:

— Хороша у тебя варенуха, Остапе!.. нехай меня бог убьет, ежли брешу! — хороша! Давай, дальше сказывай…

— Та попустил морок-то…

Голова налил и себе. Однако пить пока не стал; придвинул ближе уполовиненную миску с варениками, макнул один в сметану.

Жевать тоже не стал: задумался.

— Куме ты, мой куме… Наши проморгались, озлились; взялись душу из мальца вышибать, шоб напрямки в рай летела — ан зась! коржи-бублики! Сперва кучер панский кнутом грозил, за кучером — паныч-бугай, рожа поперек себя ширше! Ондрейке-ковалю с единого тычка нос своротил; и вдруг сам — брык с копыт! Лежит; рядом кучера лихоманка треплет. А панночка заругалась: убивцы, мол, гайдамаки, в острог вас! Мы ей: та заспокойтесь, панночка, какие ж мы гайдамаки, ежли кучера вашего с панычом пальцем не тронули — куда там! Она и слушать не хочет. Тут дед Перепелица возьми да брякни: хлопцы! це ж кнежская доця! беда, хлопцы! Я себе меркую: таки беда! князь — полковник жандармский! и добро б кацап-москаль, а то ведь собой черный, с Кавказских гор… не простит!..

Голова зажмурился; дернул щекой. Видать, страшное явилось: черт-князь с Кавказских гор самолично идет карать дурного голову села Цвиркуны.

В одночасье поседеешь!

— …народ — ноги в руки и тикать, от греха подальше. Я тоже сперва побег, а там зло взяло: стар я! бегать! Сховался в орешнике: глянуть, коржи-бублики…

— Ну, и? — подался вперед урядник.

— Не нукай, не запряг! — голова опорожнил свой стакан; зачавкал вареником, пачкая губы сметаной. Мелкое, крысиное личико Остапа Тарасыча раскраснелось, на лбу выступил пот; хозяин утерся рукавом вышитой рубахи, скосился на мокрый рукав. — Гляди-ка, взопрел весь. От жары? от горилки? или рассказывать умаялся?! А ведь умаялся…

— Не тяни жилы, кум! Я ж вижу: вола ты крутишь! бреши дальше!

— Бреши, говоришь? — хитро сощурился голова. — Ладно, Демиде, сбрешу… Панночка над бугаем убивается: Хведенька! золотой мой! вставай! — а он не встает. Тут кучер ихний малость оклемался; на карачки встал, к вельможному панству двинул. Панночка к нему! я ухи растопырил: далеко! хрен разберешь! Только под конец панночка ка-а-ак вскрикнет: чего вам надо, мол?! душу мою?! отдам, душу-то! только спасите!

— Душу?! — вытаращился на голову кум-урядник, машинально наливая себе добавки. — Шо, так прямо и сказала: душу христианскую?!

— Прямо, криво… Да шо ж ты все себе льешь и себе? а, кум?! И мне уж налей, раз взялся!

— А ты чего все вареники до себя придвинул? и сметану?.. Ладно, Остапе, не об том разговор, — урядник щедро хлюпнул хозяйской варенухи в хозяйский же стакан: не жалко, мол! — Ты, говори, я слухаю!